Алло, Алла!..
Секунду, другую трубка выжидательно помалкивает. Потом с другого конца телефонного провода доносится вполне удовлетворенное: — Опять обознались, здравствуйте!
Это точно — Люся. Вот она-то точно не обознается, хоть и со слухом не все ладно, и звоню я туда не так чтобы часто. Просто Люся — многолетняя то ли домработница, то ли домоправительница у Аллы, так что по статусу и опыту положено ей определять, чей голос «узнать», а чей — не стоит. — А ее самой нету, — коротко сообщает Люся, опережая мои вопросы. — У нее сегодня концерт.
Вроде, в Иерусалиме. Так что звоните....
На снимках, которые Валера Арутюнов снисходительно, без особой охоты, уступив моему тогдашнему молодому напору, сделал добрых три десятка лет назад в 103-й студии Радиодома на Пятницкой, Пугачевой нет и двадцати. И все Иерусалимы, равно как и Парижи, и Нью-Йорки, у нее далеко впереди. А за спиной из того, чем можно бы теперь и загордиться, пожалуй, только Тюмень. Знаете, что Алла записывала тогда, между двумя щелчками затвора фотокамеры? Не «Робота» своего, он уже был благополучно размагничен. (Типичная для конца шестидесятых, постоттепельных, ситуация. Сидят два «правительственных» немолодых композитора-песенника в монтажной, изгнав предварительно оттуда операторшу, оба — члены всех творческих союзов и заодно худсовета РТ, позевывают, отслушивая, пленка за пленкой, записи из музфонда радиостанций «Юность», «Доброе утро», молодежного ТВ. Диалог, которому я не был свидетелем, но он реален - кто-то из собеседников проболтался: — Твоя песня? — Что ты, я думал, твоя. — Тогда под дроссель.
Как под гильотину. Сунул под дроссель ролик с песней - и вот он, чистенький, никаких следов записи, белый шум, пиши, что хочешь, заново. Музыкальный гипноз. Стертая память. Обрезанная биография. С четверенек встают только сильные. Слава Богу, они, независимо от возраста, иногда обнаруживались).
Хотите, процитирую то, что пела тогда в студийный микрофон под оркестровую фонограмму молоденькая Алла Борисовна? Тоненький, трогательный голосок озвучивал эпос, рисовал героико-мультяшное полотно:
И вот моя дружина
Нашла большого Джинна:
Не далеко - не близко,
Не за морем чужим.
Не далеко — не близко,
Он жил в земле сибирской,
Могучий старый Джинн!
Хорошо, что сохранилась забавная эта запись. Может, подарить ее певице к юбилею? Все-таки начало...
Радиостанция «Юность» начала освоение нефтяной и газовой Западной Си¬бири почти одновременно с геологами и промысловиками. Кому там, в ЦК ВЛКСМ или в нашей молодежной редакции, которую возглавлял член этого ЦК, да еще и сын латышского стрелка Альберт Людвигович Петерсон, пришла в голову эта авантюрная идея - теперь, пожалуй, и не выяснишь. Но - случилось. Речной теплоходик с безымянной, как на братской могиле, надписью на борту: «ВТТ-1О», стал на целый месяц нашей плавучей гостиницей, нашим гостеприимным домом, да порой и эстрадой. В 1966 году в гнусном августе (местная мошка должна была уже, по заверениям старожилов, пойти на убыль, но не догадывалась об этом, к нашему несчастью) мы впервые проутюжили Иртыш и Обь от Сургута, ставшего знаменитым намного позднее, до Тюмени. Записывали на пленку будущие радиорепортажи, пели и читали стихи первопроходцам («первопроходимцам» - поправил бы меня Юрий Георгиевич Эрвье, лауреат и Герой, начальник Главтюменьнефтегеологии, человек, в жилах которого пузырились, образуя адскую смесь, азербайджанская и французская кровь, так что даже разговорные шуточки его выглядели грозно, что не помешало ему, впрочем, сразу разгадать и полюбить Пугачеву). Эстрадными подмостками были нам то кузов «ЗИЛа» с откинутыми бортами посреди села или поселка, то ажурные конструкции над свежей скважиной, то вагончик летного московского отряда или геологической партии. Кстати, «Наша партия борется за звание бригады коммунистического труда» - оттуда, это реальная надпись на реальном вагончике, жаль, фотоаппарата не прихватил, уж так поверьте.
Телевидение тем местам даже не снилось, и наш теплоходик являлся аборигенам неким средневековым дилижансом с комедиантами, который, как известно, считался полезнее целого каравана, загруженного медикаментами.
Алла возникла на нашем «ВТТ-10» год спустя. Разведку боем ЦК ВЛКСМ решил сменить массированной атакой на сибирскую дремучесть. Десантную группу радиостанции «Юность» укрепили композиторами Френкелем и Шаинским, кинорежиссером Любимовым, поэтами Шафераном и Костюриным. Солист Гостелерадио Вартан Микаэлян шел вместе со мной по второму кругу. Как, впрочем, и Рудик Мануков, наш музред, чьи песни потом тоже пела Алла. Ей и теперь, прежде чем спеть песню, важно хотя бы посмотреть в глаза тому, кто ее придумал. И старшие не спешили восторгаться юным дарованием — присматривались и прислушивались. И она на пути к своему имени, до которого было идти да идти, петь да петь, не так уж явно и решительно рвалась в «звезды».
Иногда я подыгрывал ей на гитаре.
Попсовые попевки и в те поры особой изощренностью гармонии не отличались. Тому, что посложнее, помогал аккордеоном Женя Терешатов, еще один наш музыкальный редактор. А как сама она ухитрялась, присев к раздолбанному пианино в каком-нибудь клубике, нащупывать клавиши, которые не фальшивят, - вот уж действительно загадка.
Тюмень она «купила» с потрохами. После летнего вояжа Пугачеву (вместе со всеми, кого с собой возьмет) позвали на зимний Ямал. Я не смог: служба, осваивал Кольский полуостров. Знаю, что вернулась Алла с Ямала в белоснежном полушубке, по фигуре ее тогдашней тростиночной, почти от будущего Кардена или нашего Зайцева. На такой гонорар тогда могли рассчитывать и правда только избранные. Чуть позднее праздновали открытие Дома нефтяника в Тюмени, и уж на этот-то новенький с иголочки советский шабаш собрали всех, не скупясь на суточные.
Что с этим залом сделала Алла Борисовна, укоротив и выбелив клоками свою буйную шевелюру, может рассказать только магнитофонная пленка, которая, и это счастье, дросселя избежала.
Она не пела, она прожила несколько судеб, предложенных ей авторами песен. Там был и ее «Единственный вальс», где на строку: «Докурю сигарету, где губ твоих след» — зал, забитый почти сплошь мужиками, нефтяники все-таки, сделал шумную и недвусмысленную стойку.
Потом была история почти мистическая. Поистине та, после которой уцелевшие просто не имеют права надолго забывать друг друга.
Мы отпели свое на затянувшемся до полуночи концерте. Добросовестно отслушали здравицы в свою честь на банкете, ознаменовавшемся тем, что было на нем незапрограммированное и единственное в моей жизни танго с Пугачевой - не для зрителя со сцены, а от души, друг для друга. Додремали оставшиеся часы и минуты по номерам геологической гостиницы. Второпях собрались, разбуженные так и не уснувшими, думаю, хозяевами. Примчались в аэропорт - и тут все началось сначала. Вокруг Аллы и моей, извиняюсь, гитары густо столпились прямые и транзитные пассажиры. Никто не вымогал, не подсказывал, что петь, просто слушали и закипали уж никак не филармоническими аплодисментами.
Стертые докрасна пальцы немели, но прекратить этот концерт обстановка никак не позволяла. Может, и диспетчеры заслушались? Во всяком случае, посадка в наш самолет прошла без нас. Поезд ушел, мигнув хвостовыми огнями.
Эрвье, как самый главный хозяин дома, покипятился, погрозил аэропорту сжатыми до белых костяшек кулаками, остыл и сел за телефон там же, в диспетчерской. Через десять минут у нас на руках были билеты на удобный рейс из Свердловска, куда и мчал нас геологический «газик», разбрызгивая веером мокрый мартовский снег. Было нас в машине, не считая немолодого и нелюбопытного водителя, четверо. Кроме нас с Пугачевой - Володя Борисов, композитор с дипломом геофака МГУ, и Борис Абакумов, редактор «Юности», автор самых первых передач о бардах, он и название-то это им при¬думал. Обоих нет уже, а мы остались.
Остались только потому, что выпал нам на пути райцентр Камышлов, посреди которого Алла вспомнила, что голодна, а мы с Володей - что неплохо бы и согреть в пути нутро. Десяти минут, пока певица обламывала зубы о «пирожок жареный с капустой», пока шофер искал в запаске аварийную кружку для меня и Володи, — хватило, чтобы нам остаться в живых.
На взлетное поле мы влетели вместе со своим «газиком», когда «Ил» уже запустил винты. Выскакиваю из машины, машу руками, как сигнальщик на линкоре, провожу ладонью у горла, показываю, как нам надо поспеть в Москву до вечера. Второй, ближний к нам, пилот ухмыляется сквозь стекло фонаря, показывает оттопыренным большим пальцем за спину - следующим, мол, долетите.
Мы-то долетели следующим рейсом, а этот грохнулся в Москве. Звукооператор Толя Чумаченко приехал нас ветречать после звонка Эрвье и видел, как пузатое чудовище пыталось дотянуть до посадочной полосы на одном, последнем, рывками работавшем винте.
Не дотянуло.
На следующее утро вхожу в кабинет Главного - ни о каких таких страстях и слыхом не слыхав.
Вячеслав Владимирович, силясь встать, роняет с носа очки, а из пальцев ручку. - Богяша! - то ли улыбается, то ли плачет. - Надо же, живой! А я тут вам уже некгогог пгобую сочинить...
А журналистов Пугачева, мягко говоря, не жалует. - А за что мне вас любить? Вы ж не обо мне, о себе пишете, все норовите на чьем-то горбу в рай въехать. Ни в одном интервью узнать себя не могу. Читаю и думаю: что за баба такая? Хоть познакомили бы, что ли!!! Ладно, не дергайся, к тебе это не относится, ты меня слишком давно знаешь, постесняешься врать, даже если закажут.
Только сиропом не злоупотребляй, если что-то обо мне писать будешь. Не такая уж я розовая. Всякая. Вот уже дважды бабушка.
Может, не так говорила Алла. Может, вообще придумал я этот монолог женщины, которая поет, но которая могла бы и рисовать, и костюмы кроить другим красавицам, мало ли что.
Хорошо, что ее не любят журналисты.
Вот одна моя борзая коллега совсем недавно на странице уважаемой газеты призналась, что за негатив, за отрицательную рецензию, нынче платят две цены. И тут же, эти две цены отрабатывая, назвала Пугачеву самой пошлой певицей двадцатого века! Хорошо, что ее любят не только собственные внуки.
Мы с трехлетней моей дочкой Полиной провели только что вместе не лучший в ее биографии месяц. Замкнутое пространство крохотной палаты на нас двоих она еще терпела, разлуку с домом — тоже, но медсестры не были ее любовью. Колют, капельницу приносят, пичкают горьким и несъедобным. Но одну полюбила, как родную тетю. Та ей приносила больничный, сиротский обед с апельсином или яблоком, зайчиков рисовала, пока папа курит, — и никакой боли. Однажды уходит сестра, а Поля, дождавшись, пока хлопнет дверь, строго спрашивает: - А как тетю зовут? - Алла. Ее зовут Алла!
Несколько минут дочь молча разглядывает картинки в очередной книжке, потом, даже не ко мне обращаясь, уверенно произносит, как будто в пустоту или в вечность: - Я все поняла. Она не Пугачева. Это ее просто так зовут.
Борис ВАХНЮК, "Персона"