Алла Пугачева Мне нравится, что можно быть смешной 60-летие Аллы Пугачевой — в Кремле и «Лужниках» В Пугачевой многое непонятно. Непонятно для начала, что такое ее сольный концерт — в Москве таких не устраивали лет десять с лишним, а десять с лишним лет назад не было как минимум Галкина, дуэты с которым займут изрядную часть нынешней программы (хотя произведение «А я в воду войду», с успехом исполнявшееся на предыдущих сольниках, будет похлеще даже песни про кафешку и фишки). Непонятно, что значит обещание, уйдя со сцены, заняться Теат­ром песни —разговоры о нем начались, кажется, еще при Брежневе, а здание кинотеатра «Форум», под театр выделенное, успело прий­ти в запустение и благополучно сгореть. Наконец, последние 20 лет творческой жизни юбиляра — что это было такое? Велико искушение писать историю Пугачевой как историю падения — но иначе в каком-то смысле и быть не могло. По какой еще траектории может двигаться человек, который, едва выйдя на большую сцену, поет «По улице моей», «Куда уходит детство», «До свидания, ­лето», «Этот мир придуман не нами» и еще с десяток равных по силе вещей? Планка изначально была выставлена на такой высоте, какую в середине 70-х (не говоря уж о середине 2000-х) никто даже не пытался взять, та степень силы, энергии, глубины, внутренней сложности — всего, что называется талантом, — что есть в первых записях Пугачевой, не требует дальнейшего развития. Что должен сделать Бубка, если он уже взял 6 метров? Пусть прибавит еще сантиметр? Скучно же. Великие становятся великими именно потому, что продолжают прибавлять сантиметры. После фантастического дебюта с песнями Таривердиева и Зацепина был еще Паулс — и если в принципе допустимо сравнивать музыку с прыжками в высоту, то абсолютный рекорд был зафиксирован где-то здесь, на «Маэстро» и «Старинных часах», были программы, написанные ­более-менее в одиночку, — от альбома «Поднимись над суетой», с дико экспрессивным одноименным диско-номером и песнями на стихи Мандельштама, до обескураживающего се­та «Пришла и говорю», который сопровождался, однако, небывалой серией ­аншлагов в «Олимпийском», были две удивительные песни коротко стриженного клавишника Игоря Николаева — апокалиптическая истерика «Расскажите, птицы» и находящийся по ту сторону ­хорошего и дурного вкуса, абсолютно восхитительный «Айсберг», были танцы с Бутусовым и прочие заигрывания с русским роком (по воспоминани­ям питерского звукорежиссера Глазкова, была даже идея вый­ти замуж за Кинчева), был хипстерский период — с электропопом Чернавского и нью-вейвом Кузьмина (посмотрите клип на песню «Надо же», вы будете приятно удивлены фасоном лосин). И все уместилось ­более-менее в десять лет. Трудно сказать, как выглядели бы последующие ­скан­дальные мезальянсы, бесконечный зоопарк «Рождественских встреч», песни про фишки, штучки, зайку, тазик, таблеточку, малолеточку и прочую мадам Брошкину — солидная часть репертуара поздней Пугачевой, — с точки зрения человека, только что спевшего «Арлекино»: на язык просится слово «измена» (естественно, самой себе). Но хочется думать о людях лучше. Возможно, эти странные 20 лет, из-за которых никак не получается говорить о юбиляре с благоговейным придыханием, которое юбиляр, безусловно, заслужил, — это и была реализация программы, сформулированной в «Арлекино». Пугачева вели­кая, потому что смешная, она всегда балансировала между разрывающей душу честностью и откровенным шутовством; на «Зеркале души» вслед за песней «Куда уходит детство» идет «Сделать хотел грозу, а получил козу». В конце 80-х у Пу­гачевой был выбор — можно было делать карьеру на Западе или придумывать модный поп со следующим поколением ­продюсеров, или биться за этот злосчастный театр, за уши вытаскивая местную эстраду из полукриминального болота, в котором она увязала. Но она отказывается от всех блестящих перспектив, она выбирает путь шута — как служение, как аскезу; любой иной выбор в каком-то высшем смысле был бы предательством. Потому что ее страна в тот момент выбрала ровно то же самое — и медленному неприятному труду по переделке себя изнутри предпочла простые ответы, основные инстинкты, свободную кассу. Жестокость и сентиментальность — вместо сложных движений души. Три аккорда на раздолбанном Сasio — вместо зацепинского клавесина и оркестровых партитур Паулса. Бабу-дуру — вместо «Гамлета в безумии страстей». Пугачева отказалась от какой-то части себя, чтоб остаться там же, где ее народ, к несчастью, был; несмотря ни на что валять дурака, давать повод для сплетен и быть смешной для всех, и непонятно, чего в этом шаге больше — понимания конъюнктуры или самопожертвования. Мы по-преж­нему ничего о ней не знаем — и вряд ли у нас есть моральное право задавать вопросы. Какое, право, дело вам до тех, над кем пришли повеселиться вы? Юрий Сапрыкин Все новости и статьи Клуба "Апрель"